Первый эйдос - Страница 45

– Прыщи? – радостно спросил Чимоданов.

– Нет. Само выражение лица. Высокомерное. Резкое. Глаза запали.

– А-а-а. Я-то думал: нашего полку прибыло, – разочарованно протянул Чимоданов и вдруг ляпнул такое, глубину чего сам не осмыслил: – А про выражение чего ты удивляешься? Печать Каина. Бог шельму метит, – заявил он и снова принялся пыхтеть на пластилин.

Меф содрогнулся. Он слышал об этом и прежде и даже замечал, что у большинства их клиентов неприятные лица, но никогда не пытался систематизировать.

– Не оживляется никак! А, это же комиссионерский пластилин! Не надо было у мрака заказывать. Можно было и в худсалоне купить… – бубнил в эту минуту Чимоданов.

Обнаружив, что Меф продолжает жадно слушать, он сказал:

– В общем, как пьяниц беспроигрышно видно, так и всяких прочих. У всякого порока свое клеймо. Просто у одних лицо дольше сопротивляется, у других меньше.

И Чимоданов снова засопел на пластилин. Сегодня Петруччо был в кожаной жилетке без рукавов. Жилетка шла Чимоданову гораздо больше пестрых свитеров. В ней он смахивал на цыгана. Руки у него тоже были цыганьи – тощие, без видимой мускулатуры, но жилистые и цепкие. Правый бицепс обвивала татуировка – ленточный китайский дракон.

– Да что ж это такое! Не хочешь оживать, собака такая! – ворчал Чимоданов.

Кусок пластилина, от которого Петруччо настойчиво требовал жизни, внезапно сам собой смялся, принял новую форму, выскользнул из рук Чимоданова, и на столе заплясал маленький глумливый комиссионерчик.

– Папаша! Папаша, эйдос дай! – пищал он, протягивая к Петруччо ручки.

Чимоданов кивнул, взял со стола словарь и с размаху опустил его на голову комиссионерчику. Под книгой что-то хлюпнуло.

– А те, что недвижимостью занимаются, эти как умные обезьянки. Взгляд у них такой – чик! рентген! – а потом снова сладенький! – продолжая прерванный разговор, сказал Чимоданов.

Меф невольно представил себе быстрое, умное, сладкое лицо…

– А ты наблюдательный! – сказал он.

Петруччо не стал прикидываться польщенным. Мания величия имеет кучу минусов и лишь один большой плюс. Тех, кто ею страдает, невозможно удивить.

– Я же и из глины много леплю, не только из этой дряни. У меня это профессиональное…

– Ты с детства лепишь? Давно начал? – спросил Меф.

Когда он познакомился с Чимодановым, тот уже достиг в лепке высокого уровня. Получается, начал раньше.

– Угу. Я был задумчивый ребенок. Правда, задумчивость моя была слабоумного характера. Прихлопнуть кому-нибудь пальцы дверью, связать веревкой, кинуть камнем. А потом мне как-то купили белую глину, не какой-нибудь там вонючий пластилин, ну я и подсел… – Петруччо ностальгически шмыгнул носом. – Ты, Буслаев, не страдай! У тебя есть, конечно, уже печать, но на начальной стадии. Жить пока можно. И вообще я завидую тебе белой завистью… Ну, может, с небольшими черными прожилками! – добавил он покровительственно.

– Почему завидуешь? – заинтересовался Меф.

– Ну ты как-никак наследник конторы, девчонка у тебя есть, и вообще ты на рожу симпатичный. А я вот моральный уродец, и, как ни крути, мне приходится тщательно эксплуатировать эту тему, – заявил он.

Меф взглянул на дарх. В его витых спиралях заблудился солнечный луч. Луч метался, бился о края, как загнанный, и вдруг исчез. Сожравший его дарх имел удовлетворенный вид.

* * *

Чимоданов враскачку вошел в приемную и с размаху плюхнулся в кресло. Улита оценивающе уставилась на него.

– И как ощущения? Ничего не чувствуешь? – ласково спросила она.

– Нет.

– И совесть не чешется? Когда садишься на червяков – извиняйся перед ними, пожалуйста. Им ведь обидно, хотя они и маленькие, – пояснила ведьма.

Чимоданов подскочил на метр и с ужасом уставился на сверток. Сквозь газету проступала красная кашица.

– Что это?

– Корм для рыб, мотыль. Я завела себе золотую рыбку. Ее зовут Федя.

Улита кивнула на свой новый стол, где между двух черепов-чернильниц стоял аквариум. В аквариуме, плохо понимая, куда она попала, плавала пучеглазая рыба.

– Это и есть Федя? – невинно спросила Вихрова. Только она умела маскировать ехидство так, что наружу не проглядывало его, ехидства, мохнатых ушей.

– Точно. Но я уверена, что это рыб мужского пола. Женский пол я на дух не переношу, даже в виде кильки в консервной банке, – заявила Улита, выразительно уставившись на Нату.

– Кто бы сомневался! Но вообще-то, когда девушка твоего плана заводит себе живность, пусть даже хомяка, это говорит о многом! – сказала Ната.

Улита щелкнула ногтем по стеклу аквариума. Рыб Федя заметался, не понимая, откуда взялся звук.

– Ты хочешь сказать, что только пушистые Дафночки могут заводить себе котиков? – мрачно спросила ведьма.

– Заводить могут все. Но есть определенный тип девушек, у которых никогда не было ничего живого. Ни крыс, ни собак, ни попугайчиков, ни кактуса на окне. Они просто органически не способны ни за кем ухаживать. Так вот, когда такая девушка заводит себе рыбку Федю – это уже кое-что! Это обычно говорит о чудовищном одиночестве и жажде любви! – заявила Вихрова.

Улита посмотрела на нее долгим взглядом, таким проникновенно-прозрачным и отрешенным, что Нате стало не по себе. Она представила себе, как клинок входит в горло и выходит у позвоночника. «Сколько раз я клялась не дразнить ее!» – сказала себе Ната, ощущая, как внутри у нее все замерзает.

Дверь резиденции распахнулась. Мефодий набрал в грудь воздуха, чтобы разобраться с наглыми комиссионерами, но воздух так и остался у него в груди, не превратившись в слова…